Сторонников данного направления в проблемной историографии объединяет признание исчерпанности созидательного модернизационного потенциала самодержавия к 1917 году.
        Одно из общепризнанных для “пессимистов” положений–констатаций относительно начала революционного процесса 1917 года гласит: Февраль - это одна из самых невозглавляемых, стихийных, анонимных революций всех времен. К.-Д. Гротхузен, профессор Гамбургского университета в 1969 году писал: “Февральская революция – это элементарное стихийное событие, от которого не было спасения”. Собственно, и современники, очевидцы, представители разных партий России подчеркивали:
        И.Церетели: “Известие об этом событии пришло именно в тот момент, когда мы меньше всего его ожидали… Февраль – это что-то сказочное”.
        М.Скобелев: “Февраль – волшебная сказка”.
        И в становящейся большевистской историографии в начале 1920-х годов господствовала схема С.Пионтковского, гласящая, что развитие революционных событий 1917 года происходило по восходящей: от никем не направляемого в Феврале к организованному в Октябре.
        Не случайно М.Н.Покровский еще в 1924 году писал: “Большевики были захвачены революцией совсем внезапно” (Очерки русского революционного движения XIX-XX веков. М., 1924). Впрочем, у А.Г.Шляпникова очевидно иная оценка событий, которые он знал изнутри. Однако, в любом случае, стихийность, элементы стихийности фиксируют все. Но стихийность означает укорененность в объективной реальности. Следовательно, стихийность Февраля есть свидетельство его закономерности, объективной предопределенности.
        В чем усматриваются разными авторами причины, корни этой объективной предопределенности Февральской революции? Начнем с П.Н.Милюкова, считающегося основателем “пессимистического” направления за пределами Советской России. Среди причин начавшегося революционного процесса в стране Павел Николаевич выделял:

1. слабость русской государственности
2. примитивность социальной структуры общества и слабость верхних социальных прослоек, в частности, буржуазии.
3. утопичность стремлений и максимализм русской интеллигенции
4. природный анархизм масс
5. упадок влияния правящего класса (распутинщина)
6. национальный сепаратизм и, наконец,
7. упорство и неискренность уступок самодержавия.

        По мнению Павла Николаевича, в 1917 году могучая древность прорвала тонкий слой недавних и немногих культурных – цивилизационных приобретений России. И потому, В.И.Ленин и Л.Д.Троцкий, по Милюкову, ближе к XVII-XVIII вв., нежели к современности. В любом случае, подобная констатация объективно свидетельствует о сущностной укорененности не только февральских событий, но и всего революционного процесса 1917 года, включая большевистский Октябрь.
        Длительное время “пессимисты” очень пессимистично оценивали уровень экономического развития дореволюционной России. В зарубежной историографии данного направления господствовал тезис об экономической отсталости, примитивности экономических структур России. Однако серьезные академического уровня объективные исследования авторов “оптимистического” круга (речь – о работах французских историков И. Бареля, Р.Порталя и других) заставила скорректировать данный “пессимистический” тезис. И если, скажем, такие авторы как П.Сорлен, Ж.Рюдель, утверждали, что Россия к 1917 году была слаборазвитой страной, представляла собой не капиталистическое, а крестьянское государство, что общий ансамбль экономики России архаичен, то уже И.Тротиньон, Э.Каррер д’Анкосс, Марк Ферро склонны повысить экономический статус царской России. В частности, И.Тротиньон, соглашался с тем, что и капитализм, и буржуазия, и пролетариат, и современное сельское хозяйство – все это наличествовало в России до 1917 г., хотя господствовала традиционная Россия. Факт ее быстрой (хотя и не завершенной) индустриализации практически никем сегодня не отрицается. Марк Ферро отмечал, что существовали очень развитые секторы в российской промышленности, писал: “Поражает прогресс в черной металлургии, чрезвычайно быстрый процесс концентрации… “Медь”, “Снарядосоюз”, “Продвагон”, “Кровля” - настоящие концерны с давлением на правительство”.
        По оценкам Элен Каррер д’Анкосс русская промышленность выделялась на фоне промышленности наиболее развитых капиталистических стран уровнем концентрации, и в целом, по ее мнению, капиталистическое развитие России – один из основных показателей предреволюционного времени.
        Вместе с тем, и Э.Каррер д’Анкосс и М.Ферро фиксируют серьезное отставание России от ведущих капиталистических держав по целому ряду важнейших отраслей экономики, и особенно – по качественным показателям. По мнению М.Ферро – дореволюционная Россия – фактически полуколония. Каррер д’Анкосс, отмечая серьезное вмешательство иностранного капитала, полагает возможным говорить об относительно колониальном характере российской экономики.
        Отмеченные нами авторы подчеркивают, кроме того, что столыпинская аграрная реформа, стимулируя выделение кулаков, с одной стороны, и сельхозпролетариев, с другой, обостряла и без того противоречивую ситуацию в стране. Российскую буржуазию эти исследователи вслед за П.Н.Милюковым считают слабой и незначительной количественно. Рабочий класс – определяют как незрелый, немногочисленный, называют его “промышленным кочевником”, привязанным к земле.
        Современные зарубежные “пессимисты” (кроме отмеченных нами, речь идет о Теодоре фон Лауэ, Л.Хеймсоне, А.Рабиновиче и др.) усматривают факторы крушения самодержавия в самой социально-экономической структуре страны. По общему их мнению, царизм не в силах оказался осуществить индустриализацию, сохраняя внутреннюю и внешнюю стабильность. По выводам Л.Хеймсона, вне связи с войной в России нарастал процесс поляризаций:

1. между трудящимися и господствующими экономически классами,
2. между “обществом” и правящими кругами.

        В конце 1960-х годов появилась некая сбалансированная точка зрения. Суть ее: несмотря на значительный прогресс в социальной и экономической областях до 1914 года, ничто не могло предотвратить постепенный развал царской-самодержавной системы. Первая мировая война не создала эти противоречия, а лишь усилила их и ускорила падение режима.
        На последнем состоявшемся в Советском Союзе международном форуме историков по проблеме революционного процесса 1917 года в России Алекс Рабинович резюмировал: “В подавляющем большинстве исследований… западными учеными с середины 1960-х годов высказаны обоснованные сомнения относительно долгосрочной эффективности тех политических и экономических реформ, которые проводились в жизнь … в России с 1905 по 1914 годы… Как политическая, так и социальная напряженность в российском обществе накануне первой мировой войны стала более, чем менее острой”.
        В заключение параграфа отметим: к числу “пессимистов” относится довольно широкий круг зарубежных т.н. “социальных историков”, и прежде всего “ревизионистов”.
        Советская проблемная историография на всех ее этапах (невзирая на существенные противоречия между этапами, а порой, и внутри самих этапов) без всяких сомнений подпадает под параметры “пессимистического” направления.