В.О. Ключевский в рамках позитивистской парадигмы определил ряд новых областей исторического знания, разрабатывая лекционные курсы по источниковедению, методике исторического исследования, историографии. Его перу принадлежат лекции по русской историографии XVIII века, а также отдельные историографические заметки и наблюдения.

Р.А. Киреева обратила внимание на то, что В.О. Ключевский не выработал сколько-нибудь устойчивого понимания и, соответственно, определения предмета историографии. На практике он был близок к современной трактовке, а “именно в значении истории исторической науки”, но “его формулировки менялись и понимание предмета претерпевало изменение: оно было близко то к понятию “источниковедение”, то “история”, то “самосознание” но чаще все же Ключевский имел в виду под термином историография писание истории, исторического труда, а не историю развития исторических знаний, исторической науки. Необходимо обратить внимание на незамеченный современными исследователями культурологический ракурс рассмотрения Ключевским историографии. Он историю российской науки рассматривал в рамках проблемы западного влияния и в теснейшей связи с проблемой образования.

До XVII в. русское общество, по Ключевскому, жило влиянием туземного происхождения, условиями собственной жизни и указаниями природы своей страны. С XVII в. на это общество стала действовать иноземная культура, богатая опытом и знаниями. Это пришлое влияние встретилось с доморощенными порядками и вступило с ними в борьбу, волнуя русских людей, путая их понятия и привычки, осложняя их жизнь, сообщая ей усиленное и неровное движение.

На Европу “стал устанавливаться взгляд как на школу, в которой можно поучиться не только мастерству, но и умению жить и мыслить”. Дальнейшее развитие европейской научной традиции В.О. Ключевский связывал с Польшей. “Русь не изменила своей обычной осторожности: она не решилась заимствовать западное образование прямо из его месторождений, от его мастеров и работников, а искала посредников...Западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву в польской обработке и шляхетской одежде”. Понятно, что это влияние было более традиционным и сильным в Малороссии и, как следствие этого, - писал В.О. Ключевский, - фигурой-проводником западной науки был, как правило, западно-русский православный монах, выученный в латинской школе. Однако этот процесс был полон драматизма и противоречий. Потребность в новой науке, по его мнению, встретилась с неодолимой антипатией и подозрительностью ко всему, что шло с католического и протестантского Запада. При этом “едва московское общество отведало плодов этой науки, как им уже начинает овладевать тяжелое раздумье, безопасна ли она, не повредит ли чистоте веры и нравов”.

Протест против новой науки В.О. Ключевский рассматривал как результат столкновения национальной научной традиции с европейской. Русскую научную традицию историк характеризовал с точки зрения ценностных ориентиров общества, в котором “наука и искусство ценились по их связи с церковью, как средства познания слова божия и душевного спасения. Знания и художественные украшения жизни, не имевшие такой связи и такого значения, рассматривались как праздное любопытство неглубокого ума или как лишние несерьезные забавы, “потехи”, ни такому знанию, ни такому искусству не придавали образовательской силы, их относили к низменному порядку жизни, считали если не прямым пороком, то слабостями падкой ко греху природы человеческой”.

В русском обществе, подводил итог В.О. Ключевский, установилось подозрительное отношение к участию разума и научного знания в вопросах веры, и как следствие этого он выделил такую черту русской ментальности, как самоуверенность незнания. Это построение усиливалось тем, что европейская наука входила в русскую жизнь соперницей или “в лучшем случае сотрудницей церкви в деле устроения людского счастья”. Протест против западного влияния и европейской науки объяснялся В.О. Ключевским религиозным мировоззрением, ведь учителями вслед за православными учеными были протестанты и католики. “Судорожное движение вперед и раздумье с пугливой оглядкой назад - так можно обозначить культурную походку русского общества в XVII веке”, - писал В.О. Ключевский.

Резкий разрыв с традициями средневековой Руси связан с деятельностью Петра I. Именно с XVIII в. начинает складываться новый образ науки, науки светской, ориентированной на поиск истины и практические потребности. Возникают вопросы: обратил ли внимание В.О. Ключевский на наличие или отсутствие в послепетровский период национальных особенностей русской научной мысли, а может быть, западное влияние полностью снимает эту проблему? Скорее всего, историк не задавался этими вопросами и более того, высказывал свойственную его натуре иронию по поводу поисков национальной самобытности где бы то ни было. Он писал, что бывают кризисные периоды, когда образованный класс закрывает европейские книги и начинает думать, “что мы вовсе не отстали, а идем своею дорогой, что Россия сама по себе, а Европа сама по себе и мы можем обойтись без ее наук и искусств своими доморощенными средствами. Этот прилив патриотизма и тоски по самобытности так могущественно захватывает наше общество, что мы, обыкновенно довольно неразборчивые поклонники Европы, начинаем чувствовать какое-то озлобление против всего европейского и проникаемся верой в необъятные силы своего народа... Но наши восстания против западноевропейского влияния лишены деятельного характера; это больше трактаты о национальной самобытности, чем попытки самобытной деятельности”.

И, тем не менее, в его историографических заметках встречаются отдельные размышления о некоторых особенностях развития отечественной исторической науки, которые рассматриваются в контексте особенностей развития русской культуры. В.О. Ключевский писал о скудном запасе культурных сил, который “является у нас в таких сочетаниях и с такими особенностями, которые, может быть, доселе нигде не повторялись в Европе. Этим отчасти объясняется и состояние русской исторической литературы. Нельзя сказать, чтобы она страдала бедностью книг и статей; но сравнительно немногие из них написаны с ясным осознанием научных требования и потребностей... Очень часто писатель, набегом, подобно крымцу старых времен, налетавший на русскую историческую жизнь, с трех слов уже судит и рядит о ней; едва принявшись за изучение факта, спешит составить теорию, особенно если дело касается так называемой истории народа. Отсюда у нас больше любят кольнуть исторический вопрос, чем решить его, обследовав тщательно. Отсюда в нашей историографии больше взглядов, чем научно обоснованных фактов, более доктрин, чем дисциплины. Эта часть литературы дает больше материала для характеристики современного ей развития русского общества, чем указаний для изучения нашего прошедшего”.

В основу периодизации русской исторической науки он положил смену теоретико-методологических взглядов. Это обстоятельство отмечают все исследователи творчества Милюкова. Но Милюков, в своей историко-научной концепции фиксировал связь исторической мысли и социальной среды, социального заказа эпохи. Так, например, характеризуя русских историков XVIII века, он отмечал как безусловно положительный момент, присущие им “чутье реальности, широкое понимание явлений общественной и политической жизни, живую связь с исторической традицией и внесение опыта государственной деятельности в изучении прошлого”… “Под тяжеловесными, устаревшими фразами историков XVIII века - писал Милюков - мы чувствуем биение жизни”. Как своеобразную грань в историографии он отмечает восстание декабристов, появление в науке разночинцев. Поэтому, трудно согласиться с современными историографами, которые полагают, что Милюков отрывал идеи “от формирующих их основ” (А.М. Сахаров, Р.А. Киреева).

П.Н. Милюков считал, что на смену простому заимствованию приходит творческое осмысление. Изменение состава участников диалога способствует по П.Н. Милюкову уничтожению некоторых исторических предрассудков. Давая оценку юридической школе в русской историографии, П.Н. Милюков делал акцент не на заимствование, а на соединение идей исторической школы и немецкой философии Гегеля и Шеллинга.

Диалог культур проходит по П.Н. Милюкову определенные стадии - прием чужой культуры (переводы); “инкубационный период”, сопровождаемый компиляциями и подражаниями чужому; вполне самостоятельное развитие русского духовного творчества и, наконец, переход в стадию “общения с миром как равноправное” и оказывающее влияние на чужие культуры.

По П.Н. Милюкову, европеизация не противоречит процессу саморазвития культуры и науки, а “лежит в существе саморазвивающегося культурного процесса”.

Большой вклад, в развитие отечественной историографии внес А.С. Лаппо-Данилевский. Интерес к истории науки, проявившийся очень рано в творчестве этого историка сохранялся до конца жизни. К началу 1890-х гг. относится замысел “открыть ... специальный курс историографии”, в котором Лаппо-Данилевский намеревался излагать важнейшие научные точки зрения... в связи с общественными настроениями”.

При этом он пытался апеллировать к опыту литературоведения. “Читаю... Скабичевского, который, однако, мне не особенно много дает. Я думал, что он также будет рассматривать историю литературы, как я историографию”.

Эти раздумья найдут свое воплощение в более поздних лекционных курсах по историографии. В материалах к лекционному курсу первого десятилетия ХХ в. Лаппо-Данилевский ставил определенную цель, прямо перекликающуюся с замыслом рассмотреть историографию в связи с общим ходом развития нашей культуры и писал, что историография должна быть не вводной дисциплиной в науку истории, а особенным отделом истории культуры”. По его мысли, историография должна заниматься изучением народного самосознания, той его части, “которая выразилась в научной обработке сознания прошлого”.

“Если история науки может быть приравнена к логическому развитию известного рода идей, последовательно раскрывающихся в действительности и не теряющих своей научной ценности и по настоящее время, то она дает понятие о самой науке... Признаки, по которым я могу судить о направлении, быстроте, сложности и прочем умственном развитии человечества, получают наибольшую точность в науке. Такое развитие, - писал А.С. Лаппо-Данилевский, - я буду называть реальным развитие науки”.

В пользу гипотезы о логическом развитии науки, по его мнению, говорит и то, что в истории не раз предсказывались или многократно повторялись научные открытия даже тогда, когда не могло быть и речи о каком бы то ни было заимствовании.

Как справедливо замечал Лаппо-Данилевский, “логическое развитие науки в действительности постоянно нарушается”. Размышляя над особенностями анализа исторического развития науки, он призывал к “познанию исторической действительности во всей ее многосложности, к выяснению корней данной системы. Он полагал, что необходимо рассматривать самые мелкие обрывки научной мысли в генезисе, в зависимости от конкретных условий данного периода (социального быта, обычаев, традиций, техники, практической жизни и т.п.)”. Задачей исследователя, по Лаппо-Данилевскому, является восстановление исторического значения изучаемой доктрины сквозь призму той ценности,которую придавали ей люди, создававшие и верившие в нее...".

В это же время в науковедческой мысли, начиная с Г. Спенсера намечается интерес к исследованию познавательных способностей человека. Спенсер рассматривает историю наук как историческое выражение психологического процесса.

В поисках Лаппо-Данилевского знакомая нам модель историографического анализа как бы включается в иную схему координат. Среда не рассматривается им как сугубо внешний фактор развития науки по отношению к исследователю. Так, Лаппо-Данилевский замечал, что “открытие новых идей происходит благодаря умственной деятельности данной личности, а она сама оказывается не только продуктом таких условий, но и одним из них.” (подчеркнуто нами. - С.Б, В.К.) и индивидуальность научного творчества нельзя вывести из среды. Используя обширные цитаты из работ французского историка науки Ментре, Лаппо-Данилевский замечал, что все-таки “не следует преувеличивать значение индивидуального творчества”, и по существу размышлял о науке как форме всеобщего труда по производству нового знания. В связи с этим он сделал весьма любопытное замечание, что по мере развития культурного общения, увеличение значения и распространения периодических изданий, мы все чаще сталкиваемся с совпадениями открытий.

Такое понимание науки вело к углублению и расширению историко-научной проблематики. Например, Вернадский говорил об общих чертах, свойственных научному творчеству, что предполагает существование по его мнению законов этого творчества, открытие которых ему представлялось делом трудным. По его мнению, “можно только утверждать, что эти законы не совпадают с законами логики..., а являются сложным проявлением человеческой личности”.

Аналогичную трудность отмечал и Лаппо-Данилевский. Тем не менее оба исследователя пытались найти подходы к решению этой проблемы. С. Р. Микулинский отмечает, что Вернадский выделял три главных направления, ведущих к ее решению. Первое - сравнительно-генетическое изучение разных мировоззрений различных эпох, в конечном итоге приводящее к пониманию закономерности процесса смены одного мировоззрения другим. Второе - изучение структуры науки различных эпох. Третье - изучение взаимодействия науки с другими формами научного сознания.

Лаппо-Данилевский, принимая указанный подход, двигался как бы с другой стороны туннеля. Он полагал, что, поскольку логическое развитие науки постоянно нарушается, законы при таких обстоятельствах вряд ли можно сформулировать, поэтому есть смысл говорить о законосообразностях историко-научного процесса. Выделяя их, он выступил с критикой плоского эволюционизма и возражал против тезиса Уэвелла, согласно которому “предшествующие истины не изгоняются, а поглощаются, не отрицаются, а только расширяются, и таким образом, история каждой науки, которая может показаться рядом революций, в сущности оказывается рядом эволюций”.

Представление о логическом и историческом путях развития науки конкретизировались Лаппо-Данилевским в его более поздних лекционных курсах по историографии, хотя сам автор замечал, что для него этот вопрос до конца не ясен и представляет существенные затруднения. В одной из последних редакций курса по истории отечественной исторической науки Лаппо-Данилевский сделал пометку: “Ср<авнить> с “Размышлениями <об истории> наук”, а в тексте прямо ссылался на прочитанный им в 1906 г. курс по истории наук. Он первый из отечественных историков сделал смелый шаг в соединении историографии с науковедением. “Общее значение курса историографии состоит в том, - замечал исследователь, - что он принадлежит к разряду курсов по истории науки; специальное - в том, что дает некоторое понятие о развитии русской исторической науки”. Историографию можно рассматривать, по Лаппо-Данилевскому, как с исторической, так и с догматической точки зрения.

“В предлагаемом курсе, посвященном главным образом изучению хода развития русской исторической науки, я буду иметь в виду оба процесса, и значит буду следить за тем, 1) как развивалась русская историческая наука, поскольку в ней отражалось логическое раскрытие общего понятия об истории и 2) в какой мере такой процесс зависит от разного рода исторических условий, например, влияние на русское общество европейского просвещения, религиозно-философских, националистических тенденций и т.п.”, - так определил свои новые задачи исследователь.

Решая поставленные задачи он выделил этапы логического раскрытия понятия об исторической науки следовавшие друг за другом. На первом этапе история сводится к погодным записям событий, на втором - последовательному рассказу о событиях (хроника, летопись), на третьем - к прагматическому изложению событий, и наконец, на четвертом этапе история состоит в построении эволюции того целого, которое интересует историка, причем самый интерес его получает известное обоснование.

третий начинается с Н.М. Карамзина, “это более или менее научный период в нашей истории”.

Несколько позже в эту периодизацию он внесет ряд существенных характеристик, и историческая наука предстанет перед нами как последовательно сменяющиеся этапы зарождения, обоснования и развития. Первому соответствует баснословный характер, второму - дилетантский, третьему - научный.

В общем эта схема укладывается в позитивистскую модель науки, но конкретное ее наполнение позволило если не преодолеть позитивистский тезис, противопоставляющий науку и не-науку, то во всяком случае сделать огромный шаг вперед в сторону историзма. Об этом свидетельствуют его размышления об эволюции самой идеи или самого понятия науки в процессе исторического развития, и наконец, углубление хронологических рамок начала отечественного историописания. В “Очерке развития русской историографии” это начало он отодвигает к концу XI века Это безусловный поворот к историзму (вспомним деление П.Н. Милюкова русской историографии на “допотопный” и научный периоды). В связи с этим вряд ли можно безоговорочно принять заключение В.А. Киреевой о том, что неокантианство ничего не дало исследователю, а только оторвало его от ранее сделанных научных достижений.

Логический ход развития науки происходит “в конкретных условиях исторической действительности при осуществлении его данными личностями, зависит от данных конкретных условий исторической действительности”, которые могут благоприятствовать, “задерживать и даже временно искажать его”. Развитие науки находится по Лаппо-Данилевскому “в большой зависимости от практических нужд”.

Рассматривая науку как социальный институт, Лаппо-Данилевский включил в процесс такого рассмотрения общий ход развития общества на том или ином этапе. Примеров подобного подхода можно привести множество. Он удачно продолжил традицию включения науки в социокультурный контекст, намеченный В.О. Ключевским. “Начало XIX столетия было временем перехода не только в нашей истории, но и в русской историографии. Как там действовали далеко не согласованные между собой принципы общественного и политического строя, так и здесь рядом существовали еле зародившиеся ученые направления, обыкновенно враждующие между собою”.

Неблагоприятные условия развития историографии, созданные правительством (по контексту высказываний исследователя речь идет о реакции после восстания декабристов), - одна из причин реакции против взгляда на историю русской народности как на историю русского государства. И наоборот, распространению “Синопсиса” Иннокентия Гизеля способствовал тот факт, что “тенденция его, очевидно, пришлась по вкусу московским официальным сферам”.

Как и в общенаучной концепции, Лаппо-Данилевский не преувеличивал роль личности исследователя в научном процессе и обращал внимание на теснейшую связь историка с обществом. “Воззрения историка становятся все менее произвольными (личными) по мере развития общества, сказывающимся между прочим и в интересе его к своему прошлому”, он все “менее оторван от других историков и от общества и чаще является представителем целых школ, направлений или партий”.

Таким образом, в дореволюционной научной традиции мы можем зафиксировать существенное продвижение в плане понимания предмета историографии и принципов историографического анализа. Даже краткое аннотированное историко-научных концепций выдающихся отечественных историков второй половины XIX-начала XX вв. не позволяет нам согласиться с выводами советских историографов о том, что в исследуемый период так и не сложилось определенное понимание предмета историографии, что неоднозначность его трактовок свидетельствовала о кризисе либерально-буржуазной науки, и что главный ее порок- отрыв исторической мысли от формирующих ее социальных основ (См. работы М.В. Нечкиной, А.М. Сахарова, Р.А. Киреевой и др.).

С 1938 года в московском университете аналогичный курс начал читать А.Е. Косминский, хотя опубликован этот курс был гораздо позже. “Историография, с марксистской точки зрения - писал он - эта одна из отраслей истории общественной мысли и она всегда ярко окрашена политикой… Критическое отношение к историографическому материалу является первым и основным требованием, которое следует предъявить к данному курсу. Нашей задачей является вскрытие тех классовых пружин, которые, так или иначе, двигали историками …”, т.е. в рамках марксистской парадигмы акцент делается на классовом анализе исторических воззрений. Но нельзя не обратить внимание на понимание Косминским сложного механизма взаимодействия историографии и политики: “связь между историографией и политикой не надо понимать слишком упрощенно… было бы глупостью и непростительной политической ошибкой огулом зачеркивать всю буржуазную историографию, не учитывая ее достижений…

Однако это определение, по замечанию А.М. Сахарова не сразу утвердилось в литературе. В Большой советской энциклопедии (1953 г.) термин “историография” трактовался двойственно: как идентичный понятиям “историческая наука”, и как “совокупность исторических сочинений посвященных той или иной эпохе или проблеме”. В эпоху оттепели, мы наблюдаем все возрастающий интерес к историографии, это нашло отражение в создании комиссии по истории исторической науки, выходе специальных изданий, в курсе лекций Л.В.Черепнина.

Как особо важная задача и в “Очерках” и в курсе Л.В. Черепнина выделялось изучение и раскрытие связи исторических теорий с философскими и политическими взглядами, характерными для данной эпохи с классовой борьбой своего времени. Как видим, в осознании предмета историографии сделан значительный шаг вперед. По сравнению с первыми советскими опытами историки конца 1950- начала 1960 гг. пришли к той интерпретации истории, по некоторым направлениям подошли к исходной точке рубежа XIX-ХХ вв., когда произошел коммуникативный сброс в области историографического поиска.

И, хотя мы отмечаем причудливое соединение “старых” наработок дореволюционных авторов с ярко выраженным классовым подходом, характерным для марксистской парадигмы, мы не умаляем того пути, по которому прошли советские историки в постижении предмета и значения историографии. На этом этапе развития исторической науки все еще подчеркивается превосходство ее марксистской версии и тем самым проводится водораздел между дореволюционной и советской историографией в рамках заранее определенных ценностных ориентаций.

Опыт накопленный советской историографией был обобщен в статье М.В. Нечкиной “История истории. Некоторые методологические вопросы исторической науки”. В статье были очерчены важнейшие задачи историографического исследования, поставлена проблема расширения комплекса историографических источников, поставлен важный методологический вопрос об историографическом факте. Последнее представляется принципиальным. Это уже действительный шаг вперед по сравнению с дореволюционной историографией. В теории и практике по истории изучения исторической науки стало преобладать широкое понимание предмета историографии, усилилось внимание к политике государства в области исторической науки, истории научных центров и научных обществ, т.е. в предмет истории исторической науки были включены вопросы истории системы организаций науки и научной политики.

1960-1970 гг. стали важным этапом в дальнейшем развитии историографии, что было связано с не только со степенью зрелости самой исторической науки, но и с возрастающей ролью точных наук в жизни общества. Это последнее обстоятельство имело два противоположных следствия - первое выразилось в бурном развитии науковедения, и, так или иначе, оказало воздействие на историографию. Второе нашло отражение в усиливающемся противопоставлении точных и общественных наук, и даже в определенном нигилизме по отношению к гуманитаристике в целом, что явилось определенным стимулом к рефлексии над методологическими и историографическими вопросами своей науки, к примерке на себя методов и методик точных наук.

Поскольку следующий раздел посвящен теоретическим вопросам историографии, а рассматриваются они на материалах 197-1990-х гг., то характеристика данного этапа переносится в соответствующий раздел.

Подходы, которые обозначились в ходе обсуждения теоретических проблем исторической науки на долгие годы определили поиски советских историков в области методологии и стимулировали в свою очередь, интерес к истории науки. Новое проблемное поле, которое еще только осваивалосьисследователями, маркировалось по-прежнему традиционной задачей советской исторической науки - борьбой с буржуазной историографией. Но тем не менее, именно в это время были подняты важные теоретические проблемы историографии, такие как “кризис науки”, соотношение историографического факта и исторического источника, эволюционный и революционный пути развития науки, соотношение исторической науки и культуры и т.д., да и в целом в рамках старой культурной практики намечались некоторые новые подходы до сих пор остающиеся на периферии.

Параграф 1

Параграф 3