Глава II. §1 Определение понятия “кризис науки”

Глава II. Отечественная историческая наука на рубеже XIX-XX веков :"кризис" или "расцвет"?
(Анализ исследовательской литературы)

§1. Определение понятия “кризис науки”

Понятие “кризиса науки” теснейшим образом связано с понятием революции в науке. Кризис как раз и выступает как проявление “разбалансированности” парадигмы как сигнал к смене инструментов.

Различные трактовки этого термина отразили серьезную эволюцию научного сообщества, преодолевающего идеологические тиски и стандарты. Выделим три этапа интенсивного изучения данной проблемы: 1920-е - начало 1930-х годов; середина 1950-х - середина 1980-х годов; 1990-е годы.

Первый этап связан с особенностями становления марксистской историографии. В этот период понятие кризиса относится к исключительно буржуазной науке. Историки обращают внимание на реакционную окраску поворота исторической науки от материалистического к идеалистическому мировоззрению, констатируют тяготение буржуазных историков к теологии, к “средневековому мракобесию”, направленность против идей социализма.

Несмотря на то, что в указанный период обращалось внимание на изменение методологических основ исторической науки, все же на первый план при попытках периодизации кризиса выходили социальные факторы. Как совершенно справедливо замечает С.П. Рамазанов. “Вехами развития кризиса советские ученые считали революции 1905 и 1917 годов”, что привело к игнорированию противоречивого характера исторической науки, “к упрощенным однозначным выводам о направленности кризиса буржуазной историографии только по нисходящей линии”. В это время были предприняты попытки преодоления односторонней оценочной интерпретации кризиса историографии, что проявилось в ходе драматической дискуссии по поводу книги Д.М. Петрушевского “Очерки из экономической истории средневековой Европы” с участием А.Д. Удальцова, Е.А. Косминского, А.И. Неусыхина.

Указанные историки поставили вопрос о возможности разноуровневого подхода к анализу кризиса исторической науки, выделяя концептуально-исторический и идейно-методологический уровни интерпретации. Однако в исторической науке, по вполне понятным причинам, возобладали иные подходы, в результате чего, научные дискуссии превращались в политические баталии. Сошлемся на брошюру Н. Рубинштейна “Классовая борьба на историческом фронте”, в которой автор настаивал на необходимости “большей политической заостренности” в научно-педагогической деятельности историков, на “беспощадном разоблачении буржуазных и оппортунистических выступлений в исторической науке”.

Односторонняя идеологизированная оценка предшествующего этапа развития исторической науки надолго закрепилась в советской исторической и философской литературе. Был выработан соответствующий стандарт-стереотип оценки “немарксистской историографии”, как тупикового варианта развития исторической мысли с одной стороны, а с другой как отражения реакционных политических идей.

Во второй период изучения проблемы, с середины 1950-х гг. в связи с некоторым ослаблением идеологического прессинга, возрождается интерес к проблеме кризиса историографии. Так, А.И. Данилов в статье посвященной анализу идейно-методологических взглядов Д.М. Петрушевского воспроизводит прежние представления о кризисе, но тем не менее подчеркивает, что этот кризис был прежде всего методологическим. В публикации М.А. Алпатова мы также видим повторение прежних характеристик кризиса, но при этом, автор сделал новаторский вывод о том, что “кризис буржуазной исторической науки не означает, что прекращается всякое развитие этой науки”.

Исследования методологического всплеска рубежа XIX - XX вв. в 1960-1980-е гг., или иначе - в эпоху историографического возрождения, были заповедником и одновременно лабораторией, где сохранялось интеллектуальное напряжение в период, совсем для них не благоприятный. Именно эта проблематика поддерживала “интеллектуальный огонь в горне”.

Первоначально кризис дворянской и буржуазно-либеральной историографии толковался как движение вниз по наклонной плоскости, его содержанием считался отказ от идеи исторической закономерности, отрицание достижений науки предшествующего этапа, и откат на охранительные позиции.

Вместе с тем историки констатировали и противоречивый характер кризиса. Так, Л.В. Черепнин сделал вывод объективно сближающий позиции А.И. Данилова и М.А. Алпатова. По Черепнину, кризис буржуазной историографии “… нашел наиболее яркое выражение в широком распространении реакционных, идеалистических, субъективистских теорий, ставших методологической основой взглядов и концепций”.

Неудовлетворенность указанной теоретической моделью кризиса отчетливо обнаружилась в конце 1970 - начале 1980-х гг., когда исследователи стали обращать внимание на закономерность, сложность и противоречивость данного процесса, на его социальные и гносеологические корни, хотя постоянно подчеркивался уход от концептуального осмысления истории и широких обобщений.

Тезис сначала был уточнен (не все этажи входят в полосу кризиса одновременно). Усложняется само понимание кризиса науки. Исходя из того, что кризисы выступают как существенные моменты в движении внутренних противоречий, присущих явлениям и процессам, авторы (в данном случае И.Д. Ковальченко и А.Е. Шикло) пытаются обозначить механизм этого движения: “кризис возникает тогда, когда самостоятельность сторон (элементы системы и ее структуры) возрастают в такой степени, что появляется реальная возможность разрыва их единства и скачкообразного перехода всего явления в новое качественное состояние”, а затем практически сведен на нет, когда авторы констатировали появление новой дисциплины - методологии истории и отмечали взлет идеалистического историзма в противовес позитивизму.

Некоторые же авторы пытались развести позитивные моменты в развитии либеральной историографии в России и собственно кризис, как явление сугубо отрицательное.

Признав интеллектуальный прорыв неокантианства в постановке проблем специфики логики исторического знания, исследователи 1970-1980 гг. при этом все же считали, что неприятие им марксизма являлось проявлением кризиса буржуазной исторической мысли, а попытки выделения этапов кризиса обнаружили упрощенное толкование социальности в науке и ее гипертрофию.

Интересно то, что по существу все авторы в этот период призывали учитывать внутренние и внешние факторы развития науки. Однако в попытках определить этапы кризиса на первый план выходили проблемы социальности. Такие исследователи как О.В. Волобуев, Е.В. Гутнова, А.И. Данилов, Б.Г. Могильницкий, А.М. Нечухрин, Б.Г. Сафронов, Л.Н. Хмылев, А.С. Шофман начало кризиса связывают с крахом либерализма в ходе революции .

Другие авторы (М.А. Алпатов, А.А. Искендеров, И.Д. Ковальченко, В.Г. Сарбей, А.М. Сахаров, Л.В. Черепнин, А.Е. Шикло) началом кризиса считали 90-е годы XIX века, когда происходило соединение стихийного рабочего движения с марксизмом.

С точки зрения А.Г. Слонимского начало кризиса относится ко времени первой революционной ситуации в России. В отличие от всех вышеназванных авторов, Слонимский акцентирует внимание на процессе создания собственно новых концепций исторического процесса.

В данных дискуссиях обращает на себя внимание определенная некорректность. С одной стороны наблюдался существенный разрыв между изучением исторического и историографического творчества конкретных представителей данного этапа развития исторической науки и стремлением выстроить абстрактную общую схему российского историографического процесса конца XIX - начала ХХ веков. С другой стороны - в осмыслении исторического процесса между историками- “всеобщниками” и “русистами”, несмотря на общее “культурное поле” существовали определенные различия. И в частности- по их включенности в мировой историографический процесс. Игнорирование этого обстоятельства также не могло не сказаться на трудностях периодизации исторической науки интересующего нас периода.

На этом фоне параллельно названным дискуссиям актуализируются исследования по методологии историографии и усиливается интерес к отдельным деятелям исторической науки.

Представляется, что категория “кризис науки” в данном историческом контексте не то чтобы исчерпала свои эвристические функции, но приобрела устойчивый оценочный стандарт явно негативного оттенка, хотя именно благодаря ей удалось значительно расширить методологическую и конкретно-историографическую проблематику, зафиксировать напряженность и противоречивость историографических процессов и сконцентрировать внимание на становлении методологии истории, развитии отечественного источниковедения, определить лакуны “шедеврального” (от слова “шедевр”) подхода в историческом процессе этого периода.

С конца 1980 - начала 1990 гг. в кулуарах научных конференций все чаще звучит вопрос: "Так что же было на рубеже XIX-XX вв.: кризис или расцвет?". В этот, третий период, историографический маятник качнулся в противоположную сторону: существование исторической науки рубежа веков стало рассматривается как взлет, расцвет и т.д.

При этом именно на рубеже 1980-1990-х годов мы можем зафиксировать переход проблемы кризиса в некое новое качество. Интерес представляют в этом плане материалы круглого стола организованного Научным Советом АН СССР по историографии и источниковедению в Москве в конце 1989 года. Здесь была закреплена высказанная еще ранее, в начале 1980 гг. точка зрения И.Д. Ковальченко и А.Е. Шикло на кризис как нормальное состояние развития исторической науки, как завершение определенного этапа в развитии явления или процесса. Разрешение кризиса, по их мнению, приводит к возникновению нового качества, т.е. к приобретению новой внутренней сущности, а следовательно, и нового соотношения единства и борьбы присущих им противоположностей. Е.В. Гутнова также обосновывала положение, что любая наука развивается не только путем преемственности, но и через отрицание.

Б.Г. Могильницкий высказал мысль о кризисе историографии как объективном процессе ее развития, связанном со сменой парадигм. С точки зрения А.Е. Шикло кризис это переходное состояние, связанное со стремлением что-то изменить, которое обычно сопровождающееся подъемом научного творчества. Здесь же было высказано и иное мнение, что манипулирование понятием “кризиса” является данью вульгарно социологическому мышлению (Б.П. Балуев).

К сожалению, в новейшей литературе по проблеме кризиса наметился откат от многих теоретических находок из области науковедения, особенно это характерно для анализа постсоветской исторической науки 1990-х годов. Кризис стал рассматриваться исключительно как явление политического порядка, и при этом игнорирование внутренних закономерностей развития науки, и противопоставление логик развития советской историографии и зарубежной (европейской и американской), стало общим местом новых историографических работ. Начавшийся в конце 1980-х - начале 1990-х гг. процесс переосмысления научного наследия дореволюционных историков России еще отчетливее обнаружил нестыковку теоретического (о сущности кризиса и его проявлениях) и конкретно-исторического уровня исследований историографической ситуации рубежа веков. Значительная часть исследователей явным и неявным образом отказалась использовать термин “кризис” применительно к этапу русской историографии с которым напротив связываются ее наивысшие достижения.

По мнению Н.И. Павленко, совмещение “наличия плеяды талантливых исследователей, с чьими именами связан подлинный расцвет исторической науки, с понятием ее кризиса” стало возможным лишь с помощью натяжек и “огульных оценок” остававшихся наследием старых подходов к проблеме: “Анонимный характер текстов, отсутствие имен историков, олицетворяющих кризис буржуазной историографии, позволял промахи одного историка переносить на всю историческую науку”.

Эта последняя точка зрения получила яркое отражение в статье А.А. Искендерова, в которой он интерпретирует кризис как застой в науке, и утверждает, что “нет оснований характеризовать состояние российской историографии конца XIX - начала ХХ вв. как кризисное”, и даже саму постановку проблемы кризиса считает искусственной.

Как справедливо заметил С.П. Рамазанов, позиция Искендерова означала резкое обострение дискуссии о кризисе исторической науки, выход ее за рамки академической полемики. Это проявилось в оценке Искендеровым позиции И.Д. Ковальченко, который осмысливал понятие “кризис историографии” как общенаучную категорию, связанную с изменением коренной методологической ориентации исторического познания. Такую позицию автор считает проявлением консервативного мышления, и выражением “охранительной тенденции”, “сторонники которой стремятся по разным причинам сохранить статус-кво, заботясь при этом не столько о состоянии науки, сколько о своем положении в ней”.

В такой эмоционально окрашенной ситуации во многом осталось незамеченным новаторское определение кризиса, данное томским методологом Б.Г. Могильницким. “Кризис - это такое состояние науки, когда старая парадигма уже разрушена, или разрушается, а новая еще не создана и в сообществе историков возникает сознание, что что-то не то, что-то не так” - послужило толчком для перевода проблемы в новую плоскость - изучение формирования нового идеала исторической науки, который является, как правило, плодом длительной рефлексии историка о своей науке; изучение научного сообщества с его настроением”.

Это определение, на наш взгляд - предчувствие, предсказание антропологического поворота в истории исторической мысли. Но эта блестяще угаданная перспективная тенденция оказалась пока во многом невостребованной.

С точки зрения С.П. Рамазанова “Кризис выступает как необходимый процесс в развитии любой отрасли научного знания. Вместе с тем специфика исторической науки выражающаяся в ее стремлении к целостному систематическому исследованию своего объекта, к реализации широких социальных функций, и, вследствие этого, в ее тесной связи с философией определяет своеобразие кризиса в исторической науке. Кризисы, разворачивающиеся на концептуальном уровне в исторической науке не столь широко охватывают научное сообщество, как это имеет место в естественнонаучных дисциплинах, а методологические кризисы напротив оказываются более заметными и более интенсивно вовлекают в себя профессиональных историков”.

Отметим, что когда автор обращается к позиции отдельных ученых в интересующий нас период, то конкретный материал вступает в противоречие с такой жесткой детерминацией кризиса в исторической науке, связанного с методологией. И более того, выделяя этапы кризиса исторической науки, автор фиксирует различную роль методологических, социально-экономических и политических факторов на различных этапах развертывания этого кризиса. Так для второго (1917-1920-х годов) и третьего (середина-конец 1920-х годов) характерна решающая роль именно социально-экономических и политических факторов.

В самом последнем обобщающем исследовании С.А.Рамазанова, посвященного проблеме кризиса принципиально важным представляется акцент на сложный процесс согласования старых и новых идей в такие периоды. Очень часто такая борьба направляется на замену основополагающих методологических установок, при стремлении ученых сохранить научный статус своей дисциплины, она ориентирована на придание иного смысла, по крайней мере некоторым из них и их согласованию на качественно новом уровне, через совмещение старых и новых идей.

Это замечание применимо к самой монографии Рамазанова, которая, с одной стороны подводит итог довольно долгого изучения проблемы кризиса истории исторической науки на рубеже ХХ-XXI веков в рамках добротного сциентизма, содержит уникальный материал и намечает пути перевода данной проблемы в русло интеллектуальной истории, а с другой - проблема кризиса отечественной историографии в построениях автора разворачивается в рамках рассмотрения методологических факторов развития науки как некоей интертекстуальности.

К сожалению, вне авторского внимания оказалась перспективная, но долгое время периферийная, тенденция исследования собственно парадигмы, как особой организации и структурирования научного сообщества. Эта тенденция, по нашему мнению, теснейшим образом связана с самоидентификацией историка в рамках профессии.

Конкретные историографические практики, посвященные данному сюжету убеждают нас, что кризис науки - это явление не только закономерное, но и плодотворное, отмеченное небывалым интеллектуальным напряжением.

Глава II Параграф 2