Глава II. Отечественная историческая наука на рубеже XIX-XX веков :"кризис" или "расцвет"?
(Анализ исследовательской литературы)
§2. Споры о содержании кризиса науки рубежа XIX-XX веков., его гносеологических и социальных предпосылках
Говоря о кризисе в русской исторической науке на рубеже XIX - XX веков еще раз подчеркнем, что это не был период “худосочия” научной деятельности, упадка сил историко-научного сообщества. “Плоды созревают осенью”. Действительно, именно в этот период, как никогда, на российском историческом небосклоне “сияли звезды первой величины” - В.О. Ключевского и Н.И. Кареева, стремительным шагом входила в науку новая плеяда молодых историков П.Г. Виноградова, П.Н. Милюкова, С.Ф. Платонова, А.С. Лаппо-Данилевского, Н.П. Павлова-Сильванского и др. Выдающиеся историки второй половины XIX в. неизменно входили в круг интеллектуальной элиты своего времени и их влияние простиралось далеко за узкопрофессиональные рамки.
Но в трудах этой генерации ученых, принесших славу российской науке, мы встречаемся с фиксацией собственного смутно возникавшего настроения неудовлетворенности, ощущения того, что “что-то не то, не так в цехе истории”. С веком XIX уходил мир ясной наглядности. Показательна в этом отношении дневниковая запись В.О. Ключевского сделанная в 1903 г.: “Мы знаем, что в исторической жизни, как и во всем мироздании должна быть своя закономерность, необходимая связь причин и следствий, но при наличных средствах исторической науки наша мысль не в состоянии проникнуть в эту логику жизни и довольствуется наблюдением преемственности ее процессов”.
“Мыслью о коренном разрыве настоящего с прошлым пронизаны раздумья многих отечественных историков, их не удовлетворяет прежний социальный статус истории”. Н.П. Павлов-Сильванский констатировал тот факт, что “историография наша … оказалась далеко не на высоте требований, предъявляемых к истории” “История, которая каждым словом учит о движении вперед, большинство наших историков научила регрессу, а не прогрессу”. В полный голос критика прежнего статуса истории зазвучала в 1920-х гг., когда Первая мировая война и Октябрьская революция сделали очевидным, что мир развивался не так, как это вытекало из доминировавшего в
XIX столетии образа истории.Уже в 1921 г., вспоминая известное выражение Цицерона, Р.Ю. Виппер писал: “Бывают эпохи, когда хочется сказать обратное: не история учит понимать и строить жизнь, а жизнь учит толковать историю. Такую эпоху мы сейчас переживаем. Наш жизненный опыт и в крупном и в мелком необычайно обогатился. И наши суждения о прошлом, наши исторические мнения приходится все пересматривать, подвергать критике и сомнению, заменять одни положения другими, иногда обратными. История из наставницы стала ученицей жизни”.
Е.В. Тарле годом позже в концептуальной для журнала “Анналы” статье дал ретроспективу настроений мирового сообщества историков. Он констатировал, что в 1913 г. на апрельском всемирном конгрессе историков в Лондоне сильно чувствовалась “растерянность перед лавиной нового материала, сознание, что многие удобные, имевшие часто большое историческое, служебное значение схемы и теории разбиты этой лавиной на куски и унесены прочь, и главное, недоверие к попыткам новых конструкций”.
Как видим, историки констатировали кризис историзма
XIX века. Пожалуй, главной онтологической причиной кризисных явлений в историографии следует признать усложнение существования человечества в ХХ в., связанное с его вхождением в индустриальную эпоху, эпоху неуклонного развития техники, быстрых политических и социальных преобразований и катастрофического изменения устоев жизни.Мир на рубеже веков совершенно неожиданно открылся очень глубоким, проявились многие его грани, которые раньше были скрыты от внешнего взора. “И первый взлет аэроплана в пустыню неизвестных сфер” - даже сугубо визуально расширил вертикаль восприятия действительности. Человек физически приблизил небо. Телеграфное сообщение, радио как бы “сжало” горизонталь, смогло моментально передавать мысль на громадные расстояния за очень короткие промежутки времени. Открытие сложности и бесконечности атома открыло “бездонную яму” микрочастиц. Просыпалось ощущение того, что если физически мир чрезвычайно разнообразен и глубок, то под всем этим кроется глубокая метафизическая основа. Открылась мистическая глубина мира, которая завораживала и кружила голову. В умонастроениях просвещенной публики весьма отчетливо начинают прослеживаться мистические ноты. При этом рядом сосуществовали безумный восторг, надежды и вполне оправдавшиеся в дальнейшем ужасные предчувствия и внутреннее содрогание от “черноты и огромности тени Люциферова крыла” - неотвратимости масштабных катастрофических событий, грядущих войн и социальных потрясений.
Постепенно начал ощущаться кризис естественнонаучного знания, не поспевающего за широкомасштабными элементами нового в физической, политической, социальной реальности. Исподволь перемены в общенаучном мышлении происходили уже со второй половины ХIХ в., инспирированные кризисом традиционного естественного научного знания, и прежде всего, физики. Начало нового века и нового неклассического естествознания совпали с точностью до нескольких месяцев.
Так, в ноябре 1895 г. В.К. Рентгеном, В. Конрадом было открыто рентгеновское излучение, в 1896 г. - А. Беккерелем- радиоактивность, в 1897 г. - Д. Томсоном и Д. Джоном - совершено открытие электрона, в 1898 г. - Марией и Пьером Кюри подтверждено открытие Беккереля, в 1900 г. - выдвинута гипотеза квантов М. Планка, в 1905 г. - разработана специальная теория относительности и открыто явление фотоэффекта.
Главным из изменений была постепенная девальвация механицизма как универсального подхода ко всем природным и социальным явлениям. О “кризисе в физике” писали многие крупные ученые того времени. А. Пуанкаре в работе “Ценность науки” в сжатой и ясной форме перечислял краеугольные камни традиционной системы знания, разрушенной под влиянием новых исследований. Был поставлен под сомнение “принцип Карло” (положение, что работа, совершается с тепловыми потерями и в целом всякая физическая система имеет тенденцию к термодинамическому равновесию), открыто броуновское движение, которое, казалось, совершалось без притока внешней энергии. Постепенно на теоретическом уровне разрушались представления об абсолютности пространственных длин, временных промежутков и массы. Заколебался и закон сохранения массы и закон сохранения энергии.
Стихийно-материалистическое мышление физиков, сформированное эпохой "спокойного" развития теоретической мысли, оказалось не подготовленным к существенной ломке традиционной картины мира. Был найден выход к феноменализму и агностицизму, центральным тезисом так называемого “физического идеализма” начала века стал тезис “материя исчезла”. Скептицизм в отношении, казалось бы, неизменных истин механики способствовал созданию совершенно новой атмосферы, атмосферы поиска, антидогматического мышления, в которых вскоре были сделаны выдающиеся открытия. Получили распространение релятивистские концепции познания.
Кризис физической картины мира нашел свое отражение и в комплексе социальных наук, где глобальность и сложность социальных изменений и слабость научно-исследовательского и философского инструментария для их осознания были поняты многими учеными. Скепсис по отношению к идее социального прогресса, связанный с научной критикой позитивистского представления о прямолинейности прогресса, упал на благоприятную почву.
Известный историк Р.Ю. Виппер отмечал “крушение теории прогресса, составлявшей чуть ли не главный догмат культуры ХIХ века”, и в качестве причин выдвигал научные и общественные. “Явления современности дают теперь картину совершенно иную, неподходящую к схемам восходящей кривой прогресса. Следом за безрассудным риском войны наступает новое бессмысленное разорение воюющих стран и наций образуется раскол, партии и классы с диким ожесточением бросаются в междоусобную войну, общественный организм начинает сам себя разрывать на части”. Совершенно особым своеобразным мы видим отражение онтологических и гносеологических причин кризиса познания на примере русской исторической науки.
В стране, где имела место многоукладная экономика, где еще не завершился процесс капиталистической индустриализации, где еще не закончились процессы классообразования, где лишь зарождались элементы гражданского общества остро стоял вопрос о выборе пути развития. Пожалуй, ни в один из предшествующих этапов развития исторической науки русские историки не ощущали такой тесной связи с эпохой, не были поставлены в положение необходимости ответить на ее запросы. Историческая наука находилась в тисках непростой дилеммы: она балансировала между стремлением отвечать на запросы жизни, что подпитывалось претензиями позитивизма второй половины
XIX века и всем классическим историзмом и желанием отстраниться от идеологической борьбы и политических баталий.Прежний идеал научного работника, годами и десятилетиями просиживающего за домашним рабочим столом или в архиве постепенно уходил в прошлое. Русские историки активно принимали участие в избрании в Думу (В.О. Ключевский, П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер), публиковали острые общественные статьи, участвовали в создании и функционировании политических партий. Ресурс времени, который мог быть использован для плодотворной научной деятельности для некоторых историков все больше поглощался непрофессиональной, слабо или вовсе не связанной с исследовательской работой (Н.А.Рожков, М.Н.Покровский). Именно поэтому мы говорим о личностном аспекте кризиса еще и как об изменении идеала научной деятельности, сосуществующей или вытесняемой ценностью общественного участия, грозящего в конечном счете окончательному выходу части историков из
научной среды, научная деятельность осознается как сугубо инструменталистская.Быстротекущие социальные процессы смели многие прежние схемы объяснения прошлого. Это настроение разочарования и неуверенности подпитывалось и логикой внутреннего развития науки, что можно проследить по нескольким направлениям.
1) Перед лицом новых исследовательских задач добротный профессионализм европоцентристской модели оказался неэффективным, а сложившиеся под влиянием позитивистской парадигмы методы исследования необходимо было преодолеть. О.М.Медушевская замечает разрушение традиционной жесткой связки - характерной для позитивизма - “историк- источник” (“о каких документах глобальной общечеловеческой истории могла теперь идти речь?” - восклицает исследовательница, реконструируя этапы рефлексии о мировом целом). Задачи обобщения, генерализации требовали, преодолеть эту жесткую связь с источником путем повышения статуса субъекта исследователя. Позитивистские исследования в самых различных областях истории с неизбежностью привели к постановке проблем о глубоких и разносторонних связях культур и цивилизаций, и, как отметил Л.Февр, познания наши превысили меру нашего разумения.
2) В начале ХХ века в историографии наблюдаются генерализирующие тенденции, связанные с новым этапом самосознания науки. Глубинные основания данного процесса просматриваются в кризисе позитивистской доктрины, в осознании ценности “целокупного” знания, закономерной смене дифференциации наук интеграцией. Возросшее самосознание научного сообщества находит отражение в мемуарной и юбилейной литературе, посвященной академической традиции, в новых формах институциализации и организации науки. В связи с этим, особое внимание обращают на себя такие грандиозные, коллективные проекты, как: празднование 200-летия со дня рождения М.В.Ломоносова (комиссия была создана в 1909 году, ее работа продолжалась вплоть до 1911); В 1910 году была создана комиссия “Ломоносов и Елизаветинское время” по Высочайшим покровительством Императора, среди участников комиссии особенно выделяются имена таких светил отечественной науки, как: Бекетов, В.И.Вернадский. Б.Б.Голицин, В.И.Ламанский, С.Ф.Ольденбург, Л.И.Соболевский, А.А.Шахматов; Комиссия по празднованию 300-летия дома Романовых. Позже созданная комиссия “Русская наука” во главе с А.С.Лаппо-Данилевским также представляет собой замечательный пример самых первых опытов совместной коллективной историко-научной работы. В подготовке и издании сборника “Русская наука” участвовали 57 ученых, специалистов в разных областях знания, в комиссию вошли Н. Н. Глубоковский, Э. Л. Радлов, А. А. Кауфман, П. Б. Струве, П. И. Новгородцев, Н. А. Гредескул, И. М. Гревс, М. И. Ростовцев, П. Г. Виноградов, А. А. Шахматов, М. А. Дьяконов, С. Ф. Ольденбург, Н. Я. Марр. Таким образом, еще на рубеже XIX - ХХ веков, мы можем наблюдать первые шаги на пути смены индивидуального стиля работы - коллективным. То есть, ситуация в исторической науке подтверждает тезис историка науки С. Д. Хайтуна о соответствии определенных организационных форм науки этапам ее легитимации. При этом он выделяет три этапа эволюции этих форм: этап преимущественно индивидуального научного труда (до конца
XIX века); этап дисциплинарной науки; этап науки (начало - середина XX века); этап науки организованной по проблемному принципу (начинается в наше время).Такая ситуация в науке, безусловно изменяла конфигурацию традиционных научных школ и сопровождалась конфликтностью.
Некоторая утрата позитивизма своих позиций объясняется социальным и гносеологическим контекстом существования в России в конце XIX века. При этом надо иметь в виду, что позитивизм продолжает оставаться плодотворным и развивающимся учением, но среда его функционирования становится конкурентно-напряженной, критика позитивистской парадигмы нарастает изнутри - историки позитивисты предпринимают попытку преодоления ее ряда существенных ограничений. (См. раздел данного учебника о Милюкове и Рожкове).
Как отмечалось выше, в историографии проблемы кризиса все исследователи отмечали методологическую напряженность, диалогичность в области поиска новой теории исторического процесса, в частности, обратили внимание на смену методологической проблематики с вопроса о движущих силах исторического процесса к проблемам познания исторического процесса.
Последнее с наибольшей последовательностью и отчетливостью нашло отражение в новой методологической доктрине неокантианства. При этом отечественные историографы проделали эволюцию от отрицательной оценки такой переориентации (центральный пункт - отрицание неокантианцами исторических закономерностей) к признанию значительного вклада в разработку проблем исторического познания и в, частности, в интерпретацию исторического источника как сгустка культуры., а в конкретно-историческом исследовании расширение проблематики Общее направление изменения образа науки в конце века достаточно выяснено: разрушалось представление о науке как застывшей форме знаний, содержащей в окончательной форме ответы на все вопросы, утверждался образ науки, находящейся в постоянном движении. В связи с этим остро встал вопрос о субъекте познания, специфике исторического познания. При этом строителями нового образа науки выступили неокантианцы, но проблемы исторической интерпретации разрабатывались и в позитивистской, и в марксистской историографии. Хотя, в целом, тенденция релятивизации исторической гносеологии прошла мимо марксизма, который без гносеологического оптимизма не мог обосновать свою практически-идеологическую значимость. При становящемся типе научности истории, множественность интерпретаций была не просто уделом переходного периода, но нормой самого типа научности, так как нормой становился поиск.
При этом, сегодня в историографии становится все более очевидным, что в начале века историко-научное сообщество не отдавало какого-то явного предпочтения одной отдельно взятой теоретической доктрине, как и не стремилось к выработке единой синтезирующей и удовлетворяющей всех методологии научного познания. Отечественных историков заставили силой государственного давления признать марксизм вершиной теоретико-методологической мысли в конце 1920-х - начале 1930-х гг.
Если предшествовавшая историографическая традиция основное свое внимание уделяла общественным факторам кризиса исторической науки и внутринаучным поискам новых теоретико-методологических основ, т.е. социальных и теоретических составляющих кризиса то, как представляется сегодня, появилась необходимость отслеживания еще одного элемента составляющего кризиса, а именно - эволюции личностно-мировоззренческих, ценностных установок деятелей русского историописания.
Для рубежа веков было характерно искание интеллигенцией новых мировоззренческих идеалов и ценностей. Прежде всего совершенно четко начала обозначаться позиция активного политического участия в жизни страны.
Идеал научного познания испытал трансформацию также и со стороны новых, идеалистических элементов мировоззрения русской интеллигенции. Новые научные открытия, постоянный прогресс техники, ускорение темпа жизни значительно трансформировали сложившиеся основы сциентистского видения мира. Осознание этой постоянной изменчивости и текучести представлений о действительности вызывало стремление обращения к чему-то стабильному, вечному и неизменному. Выход подобных исканий для определенной группы интеллигенции обнаружился в религиозной сфере, и прежде всего в интересе к православию. А.В. Карташев так характеризовал умонастроение интеллигенции рубежа веков: “Это был глубокий перелом в русской культуре в сравнении с господствующим духом секуляризма XIX столетия. Выдающиеся лица из профессуры, литературы, публицистики круто разорвали с царившим перед тем материализмом, позитивизмом, рационализмом и от философского агностицизма повернули к положительному утверждению христианского мировоззрения и даже прямому участию в разработке текущих практических вопросов реформ в русской Церкви”. Подобный поворот в сознании столичных представителей интеллигентской элиты получил название религиозно-философского возрождения.
Таким образом, нарастающий перелом, искания новых методологических оснований, новых ценностных ориентиров, переживаемый всей культурой захватывает историческую науку, как социальный институт и одновременно, имманентный. В основе этого сложного процесса лежит совокупность следующих причин:
Подводя итог данному разделу, заметим, что в истории науки бывают такие периоды, когда нужно взять паузу. Представляется, что категория “кризис науки” в данном историческом контексте не то чтобы исчерпала свои эвристические функции, но приобрела устойчивый оценочный (хотя и диаметрально противоположный) стандарт, что не способствует рациональному осмыслению интереснейшего периода в истории русской исторической науки.
| Параграф 1 | Глава III |