Глава III. Московская школа русских историков в конце XIX - начале ХХ веков

§1. В. О. Ключевский и его ученики

Двустоличность русской культуры безусловно оказала воздействие и на развитие науки. Различная среда, по-разному организованное культурное пространство безусловно сказывались на системе ценностного отношения к своей профессии и шире, науки вообще.

Москвич П. Н. Милюков оставил яркие зарисовки научной и культурной атмосферы обеих столиц: “По прежнему, Университет, журнал, наука занимали в Москве то первое место, которое в Петербурге принадлежало придворным, сановным и военным кругам. Это так сказать, самодовление Москвы создавало больше уверенности в себе, больше душевного равновесия и спокойствия в среде интеллигенции, чем в вечно тревожном и нервном, вечно куда-то спешащем Петербурге... Это давало московскому обществу характер большего культурного и политического единства, чем это было в Петербурге и на русских окраинах”. С этими культурными особенностями Милюков связывал и определенные черты московской учености: Петербург официален и затянут в мундир. У москвичей- душа нараспашку. Петербург дисциплинирован, Москва вольнолюбива. Петербуржец- формалист. Москвич всегда склонен доискиваться до причин и смотреть в корень. В Москве хоть отбавляй оригинальности: она выдумывает, не боясь грешить отсебячиной. Петербург осторожен насчет выдумки, зато раз придуманное он мастер приводить в порядок”.

В. Г. Вернадский в своем известном труде по русской историографии несколько по-иному определил состав участников школы Ключевского (П. Н. Милюков, А. А. Кизеветтер, М. Н. Богословский, Н. А. Рожков, Ю. В. Готье, С. В. Бахрушин, А. И. Яковлев, Я. Л. Барсков).

Ученики Ключевского отличались и по социальному происхождению и по политическим убеждениям. Любавский и Богословский, как и Ключевский были выходцами из духовного сословия; Рожков был сыном провинциального школьного учителя; Готье - из семьи книготорговцев; Милюков по линии отца происходил из скромной чиновничьей семьи, а по матери- из обедневшей дворянской; Кизеветтер был сыном тайного советника, т.е. происходил из верхнего слоя служилого дворянства. Политические пристрастия расположились причудливым веером- от социал-демократа Рожкова- до умеренного конституционного монархиста Любавского. “Между ними располагались, вероятно, столь же умеренные приверженцы конституционной монархии, некогда октябрист Богословский, несколько левее кадет Готье…, радикальный демократ, лидер партии кадетов Милюков и его соратник по партии Кизеветтер. “Поповичи” были наиболее консервативными, а выходец из третьего сословия. Что неудивительно - отъявленным радикалом, за которым следовали отпрыски служилого дворянства. Наиболее европейским или наднациональным мировоззрением обладали, вероятно, каждый по-своему, Милюков и Рожков, за ними шел Кизеветтер. Остальные же по мировоззрению, скорее были националистами. Однако ни одного из них нельзя назвать славянофилом или народником”.

Интеллектуальное лидерство, применительно к русской ветви Московской школы, безусловно принадлежало В. О. Ключевскому. Он объединил и вдохновил таких различных людей, пришедших в науку. “Нас объединяла, - пишет Милюков, прежде всего преклонение перед общим нашим учителем- В. О. Ключевским, талант и знания которого нам представлялись недосягаемыми вершинами. Его построение русской истории сразу сделалось нашей путеводной нитью в том лабиринте, каким оставалась для нас та же русская история в руках предшественников Ключевского. Ключевский был для нас настоящим Колумбом, открывшим путь в неизведанные страны…В дружеском общении нашего кружка, связанного приятием новых задач и методов, рекомендуемых университетскими преподавателями (кроме Ключевского, здесь необходимо упомянуть также П. Г. Виноградова) , вырабатывались общие взгляды на историю как на науку и намечались темы, подходящие для очередных научных работ. Все это вместе взятое, и сообщило в последствие общий характер московской исторической школе”.

Милюков в тоже время подчеркивал не только способность Ключевского воодушевлять искусством своих лекций, но и постановкой общей научной проблемы- внутренней органической эволюции человеческого общежития. “Если Ключевский покорил нас сразу, то конечно не потому только, что он красиво и эффектно рассказывал исторические анекдоты. Мы искали и нашли в нем прежде всего мыслителя и исследователя, взгляды и приемы которого отвечали нашим запросам”.

Как в дореволюционной, так и современной историографии обращается внимание на то, что Ключевский органично воспринял идеи Соловьева, Чичерина. Соловьевская концепция на несколько десятилетий определила поиск, направленность результаты его исследований. Постепенно Ключевский освобождается от идей государственников и к концу XIX в. выступает со своей схемой русской истории, учитывавшей социальную структуру общества, экономические отношения, народность или почвенничество, и подчеркивающей, что история государства и его институтов не исчерпывали предмета исторической науки.

Ключевский выступал сторонником идеи многовариантности развития, отсюда, отличное от Соловьева решение вопроса о роли личности в истории: в рамках действия общих закономерностей ей предоставляется большая свобода выбора и произвола. Критикуя подобный подход Соловьева, Ключевский писал: “ у С<оловьева> схема процесса не снималась с явлений, а набрасывалась на них, как покрышка на сливки”. Ключевский предложил более усложненное и дифференцированное определение движущих сил исторического процесса.

Ключевский подчеркивал, что труды Соловьева представляли лишь первую расчистку пути. В условиях резко обозначившегося на рубеже XIX - ХХ в. расхождения интересов самодержавного государства и общества Ключевский в рамках государственной теории пересмотрел взгляды своего учителя на весь двухвековый отрезок новой истории страны, перечеркнув тем самым результаты последних семнадцати томов истории России Соловьева и построенную на них политическую программу отечественного предреформенного либерализма. На этих основаниях, Шаханов делает вывод о невозможности отнесения Ключевского к государственной школе в русской историографии.

Административная и социальная история выступают как основной предмет исследования в новой научной программе Ключевского. В докторской диссертации “ О Боярской Думе…” Ключевский по существу развернул программу социальных исследований: “В истории наших древних учреждений остаются в тени общественные классы и интересы, которые за ними скрывались и через них действовали. Рассмотрев внимательно лицевую сторону старого государственного здания и окинув беглым взглядом его внутреннее расположение, мы не изучили достаточно, ни его оснований, ни строительного материалов, ни скрытых внутренних связей, которыми были скреплены его части; а когда мы изучим все это, тогда может и процесс образования нашего государственного порядка, и историческое значение поддерживавших его правительственных учреждений предстанут перед нами в несколько ином виде, чем нам представляются теперь”.

Больше всего его интересовала история политической элиты: “и в “Боярской думе” и в курсе он подробно изучает эволюции высших правящих слоев, торговую аристократию Днепровской Руси, землевладельческую дружину и монастырское общество Верхневолжской, титулованное московское боярство XV-XVII вв. и пришедшее ему на смену пестрое по составу мелкопоместное дворянство XVIII и XIX столетия, производящее через гвардию дворцовые перевороты”.

Социальная история это, по Ключевскому, объемный подход к историческим явлениям. Его ученик А. А. Кизеветтер очень образно представил его исследовательскую манеру: “Сначала давалась очень яркая картина политического строя данного периода. Доводя характеристику этого строя до такой степени ясности, что слушателю начинало казаться, что он уже проник в самою суть тогдашней исторической действительности, Ключевский затем раздвигал рамки своего изложения и перед слушателями возникала картина отношений социальных, как основы изученного ранее политического строя. И когда слушатель начинал думать, что он уже держит ключ от всех замков исторического процесса, лектор еще раз раздвигал рамки своего изложения…переходя к изображению народного хозяйства соответствующего периода и показывая, как складом народно-хозяйственных отношений обусловливались особенности и политического и социального строя”.

В заслугу Милюкову можно поставить и широкое применение статистического метода. Возможно, благодаря ему и была защищена диссертация в условиях, когда на диспуте Ключевский неожиданно выступил против своего ученика. Как позже писал Милюков: “Возражать мне было можно только на основании моих же данных... Заменить их другими значило проделать сызнова мою же работу. При всем почтении к Ключевскому я знал, что такая почва для спора для него не годится... Он выбрал систему высмеивания. Он высмеивал статистические данные, которыми потом сам пользовался”.

Другой ученик Ключевского М. К. Любавский относил себя к более академическому крылу университетской профессуры. Поэтому и область его интересов лежала в менее дискуссионной сфере истории Литовско-Русского государства XVI в. Однако и тут не обошлось без указаний на проблемы дня современного. Желая своей работой осветить исторически обусловленные причины многих противоречий, развивавшихся у него на глазах, Любавский своим изображением “...местного управления Литовской Руси данного времени в его зависимости от общественного склада и в его функциях” хотел раскрыть “в должном свете и объеме значение сословных прав и привилегий, которые дают возможность утвердить существование феодализма”.

Вторая работа историка, его докторская диссертация “Литовско-русский сейм” как бы продолжала во времени тематику предыдущего труда. На громадном материале Архива Министерства Юстиции Любавский детально проследил эволюцию центральной власти литовско-русского государства накануне подписания Люблинской унии. Впервые столь детально был исследован социальный состав сейма, выборы и процедурные вопросы. В итоге, как пишет автор, к моменту подписания Люблинской унии “...литовско-русский сейм стал обсуждать и решать те же государственные вопросы, что и польский сейм. и его постановления приобрели столь же обязательную силу, как и постановления польского сейма. Таким образом. Литовско-русский сейм ассимилировался в значительной степени с польским”.

Однако этого-то Богословский не видит в эпохе, поставленной им в центр своего исследования. Поэтому он приходит к выводу, что “... Реформы Петра являлись не плодом ясно продуманного, отвлеченного взгляда, а скорее бессознательно и потому нетвердо усвоенным продуктом эпохи, от которого было нетрудно и отказаться при встречных препятствиях”.

Интерес к проблеме, естественно, подогревался и текущей общественно-политической ситуацией. Нельзя не признать новаторства автора во всестороннем описании положения сельского населения черносошных волостей страны в XVII в. В работе были выпукло показаны ранее малоизученные черты внутренней жизни общин северных областей России, участие населения в местном самоуправлении. Такое подробное изучение самоорганизации русского общества и участие в местном управлении позволили Богословскому перейти к характеристике политического строя того времени, который, по мнению историка, претерпел два этапа. Первый, длившийся до середины XVII в., характеризовался им как самодержавно-земский, а второй, начавшийся после Смуты, ознаменовался развитием централизаторских тенденций и упадком местных учреждений.

Эту тенденцию Богословский считал благом для страны, ибо “...чуждая местным симпатиям и антипатиям, стоящая на высоте, с которой становятся менее заметными местные отношения... правительственная власть кажется более способной спокойно и справедливо разрешить внутренние противоречия и неурядицы”.

Характеризуя эпоху, поставленную им в центр исследования, Готье пишет: “Над послепетровской Россией носился призрак регулярного государства, семена которого насаждались в ней преобразователем, но сквозь этот призрак проглядывались иногда патриархальность прежнего времени, старые московские обычаи, чуждые новым формам... зато более понятные и привычные русскому человеку”. И лишь с приходом Екатерины II начинается, по мнению автора, новая эпоха внутренней истории России: “То ощупью, то смелым шагом, то слушая мнения других, то выступая со своими собственными словами ... подготовляла Екатерина самую крупную реформу своего царствования”.

Подобно своим коллегам Кизеветтер обращал внимание на пропасть, которая разделяла планы абсолютистского государства и реальность русской жизни. “С одной стороны, посадская община в течение всего этого периода остается такой же общиной торгово-промышленных тяглецов, какой она была и в старом Московском Царстве. С другой - начиная с Петра I, правительство пытается влить в эти старые мехи вино заграничного привоза”. Екатерина II мечтала на базе старой тягловой организации посада создать третье сословие наподобие западноевропейского. В результате, как пишет автор, “...высшие культурные задачи осуществления не получили, а посадское тягло становилось несноснее, чем прежде, и в сознании посадского населения отлагался только один вывод: что попечительные заботы правительства стоят очень дорого, что жить стало тяжелее и отнюдь не лучше”.

Подытоживая исторический опыт развития гражданского общества в России в контексте современных ему событии, историк приходит к мысли, что “...для удовлетворения самых насущных потребностей и нужд нашей Родины приходится желать прежде всего одного - чтобы навстречу истинной общественной самодеятельности широко распахнулись все двери и все окна государственного здания России”.

Что касается отношения к источнику, то, безусловно, он был альфой и омегой в данной школе, хотя организация Археографической работы имела некоторые специфические черты. Совершенно справедливо обратил на них внимание современный исследователь С.В.Чирков. Известные археографы в Москве вряд ли могут быть отнесены к крупным ученым московской школы (Белокуров, Ардашев, Колесников, Оглобин, Шумаков и др.). В недрах московской школы созрело и теоретическое обоснование разделения функций издателей рукописей и исследователей источников. Показательна позиция И.Ф.Колесникова, согласно которой “для археографа письменный памятник есть вообще исторический источник, а не источник определенного исторического изыскания… Задача археографа заложить прочный и надежный фундамент для всевозможных исторических построений”. Престиж археографов, по замечанию того же Колесникова, был низким. Едва ли не единственным крупным ученым, работавшим в Москве, и посвятившим себя делу отыскания и публикации исторических источников оказался С.Б.Веселовский. В предисловии к своей знаменитой монографии “Сошное письмо” Веселовский изложил целый манифест “источниковедческого монизма”. В 1909 году Веселовский писал Платонову: “Мне всегда казалось, что тщательно собранные и подобранные документы составляют для науки более прочные приобретения, чем само исследование, написанное по ним. Можно пожалуй. Назвать это роскошью, но в таком случае, и вся наша наука есть роскошь”.

Научная школа - это тесно спаянный коллектив ученых старшего и младшего поколения, в рамках которого осуществляется передача “научного капитала” от основателя научной школы к его ученикам. Спаянность коллектива обеспечивается ни каким-то административными инструментами, а скорее всего преданностью всех участников коллектива интересам разработки общей идеи учителя. “История возникновения научных школ, … недвусмысленно показывает, что субъективный фактор играет вовсе не второстепенную роль”.

Время пребывания молодого Милюкова в качестве приват-доцента Московского университета оказалось чрезвычайно насыщенным, невероятно плодотворным и одновременно драматичным. Овсянико-Куликовский, ученый, принадлежащий к одному поколению с Милюковым, в своих воспоминаниях, апеллируя к собственному опыту, поколению с Милюковым, в своих воспоминаниях, апеллируя к собственному опыту, описывает психологические сложности вхождения в профессорскую субкультуру: “...что такое “молодой ученый” в начальном периоде преподавательского стажа в высшей школе, получивший доцентуру или приват-доцентуру?.. это такой “молодой ученый”, в котором еще живехонек студент, незрелый адепт науки, воспринимающий ее одновременно и с наивностью, и с самонадеянностью неофита... Он еще не приспособился к новому положению, он в синклите ученых - homo novus, но ему с первых же дней приходится играть роль “настоящего” ученого, “настоящего” профессора.... очень трудно выдержать роль, не сбиваясь с тона”.

Ключевский является одной из активно упоминаемых Милюковым с разной степенью страстности и доброжелательности, а скорее недоброжелательности, фигур. В 1890 г. Милюков сообщает Платонову о том, что он “...с Ключевским теперь в самых отвратительных отношениях; он проявлял уже не раз враждебность ко мне, в случаях настолько мелких, что надо было быть или очень мелочным, или уж очень раздражительным, чтоб не воздержаться от таких проявлений”. Милюков пишет о “болезненной мнительности” Ключевского, “которая проявляется теперь... по отношению к самым близким ему людям: объяснить поступок из дурных побуждений он действительно легко может даже при полном отсутствии поводов к такому объяснению”.

В исследованиях М. В. Нечкиной, Р. А. Киреевой, В. А. Колобкова обращается внимание на сложность состояния, переживаемого самим Ключевским в это время - душевный перелом. Например, В. А. Колобков отмечает, что “высокий административный пост и занятость организационными делами утомляли Ключевского. Вспышки личных обид и недовольства хорошо знакомых людей раздражали и удивляли его. Знал он также и о доносах политического характера, сопровождавшихся установлением за ним тайного полицейского надзора”.

Сам же Милюков симптомы и причины духовного перелома Ключевского объясняет в письме от 29 июля 1890 года иными обстоятельствами. Милюков пишет, что Ключевскому “тяжело и скучно жить на свете. Славы большей, чем он достиг, он получить не сможет. Жить любовью к науке - вряд ли он может при его скептицизме... Теперь он признан, обеспечен; каждое слово его ловят с жадностью; но он устал, а главное, он не верит в науку: нет огня, нет жизни, страсти к ученой работе - и уже поэтому, нет школы и учеников”.

Милюков обращает внимание на эволюционные ряды, а не на факторы, как Ключевский, в его построениях заметен акцент на внутренние процессы исторического развития и отчетливо прослеживается тенденция к генерализирующим категориям, к которым так критически относились позитивисты. Именно такой категорией является “культурная история”. Милюков тем самым стремительно расширял проблемное поле историописания, не говоря уже о ряде политэкономических и социологических категорий, к которым он широко апеллировал. И в области истории исторической науки он идет своим путем, отличным и от Ключевского, и от любимых им петербуржцев. Он “развенчивает” Карамзина: “в Петербурге тревожить лавры историографа... считалось настоящей изменой традиции”, и т.д. Милюков отдает себе отчет в отпадении от корпоративных ценностей профессорского сообщества XIX века и находит себе оправдание: “Но видно такая судьба нашего просвещения, что каждое новое поколение сваливается с неба, и каждое сызнова открывает свою Америку”.

Как известно, в начале 1895 года Милюков был отстранен от преподавания в Московском университете, а вскоре и от любой педагогической деятельности вследствие “крайней политической неблагонадежности”. Вряд ли можно согласиться с исследователями, которые считают “исход” Милюкова в политику естественным, легко объясняемым процессом. Отлучению Милюкова от науки, безусловно, способствовал конфликт с В. О. Ключевским. И сам Милюков признавал, что наиболее очевидная причина действия властей была не единственной. Университетская карьера, отмечал он, “была для меня закрыта раньше, чем закрыло ее правительство”. Очевидно, стоит согласиться с выводом А. П. Макушина, что “стремление Милюкова к политике лежало в основе его карьерных неурядиц, а из внешних причин первичным было “самолюбие” Ключевского (и, добавим, самолюбие и амбициозность самого Милюкова. - В. К.) , и лишь после него шло, - по крайней мере, хронологически - вмешательство властей” (Макушин А. В. Два эпизода университетской карьеры П. Н. Милюкова // Российские университеты в XVIII - XX веках: Сб. науч. ст. Вып. 3. Воронеж, 1998. С.175) . Это отлучение Милюков переживал очень болезненно. Уже после рязанской ссылки в письмах из Софии, адресованных В. Г. Короленко, Милюков сообщает о своих тревогах, плохом настроении (“как-то я не в своей тарелке”) , и только лекции и библиотека приводят его в нормальное состояние (ОР РГБ. Ф.135. Карт. 29. Ед.хр. 72. Л.2, 4-5.) . И даже после очередного, софийского, отлучения от преподавания, он еще некоторое время не теряет надежд вернуться на академическую стезю.